Авраам оказал Господу радушный приём и в то же время, словно используя некие привилегии хозяина дома, вымаливал у Всемогущего милосердия к обитателям Содома. Душещипателен и несколько жутковат этот диалог, немного похожий на заключение торговой сделки, в которой ставки с каждым разом котируются всё ниже – сорок, тридцать, двадцать…
Авраам задавал вопросы, наклоняясь всё ниже, а Бог давал ему ответы, и из данной беседы на все оставшиеся времена людям необходимо осмыслить пару грандиозных вещей. Во-первых, Господь не безучастен к событиям, происходящим на земле, и Он всегда готов в них вмешаться. Во-вторых, кто-то постоянно молится о нас с вами, хоть нам это до поры до времени малоинтересно. Позже, когда чаша переполнится, а число святых станет приближаться к нулю, бедствия посыплются на всех, как из рога изобилия.
А пока эти достойные люди не имеют никаких особенных отличительных черт. Об этой их ипостаси никто не знает, да и сами они вряд ли убеждены в своей избранности. Но когда волна беззаконий смоет все дамбы, когда прощать будет уже поздно, а наказывать необходимо, праведник едва успеет спастись. И благочестие его окажется не таким уж безусловным. В устойчивой ситуации, как в истории с Лотом, оно будет относительным, даже маловероятным, хотя в моральном отношении Лот был на две головы выше всех жителей Содома.
Если в городе нет людей, стремящихся к праведности, то этот город – не жилец. Если там находится один благородный человек, Господь найдёт возможность вывести его оттуда, чтобы с остальными поступить так, как они того заслуживают. Нахватавшись «верхов», мы уверили себя в том, что многое узнали о действительности и о законах её развития. Но на поверку эти знания – ничто.
Мир показывает нам размалёванное лицо красавицы далеко не первой свежести, убеждённой в своей обворожительности. Но, в сущности, мир открыт Богу с исподнего, с той теневой стороны, где только Ему заметно, какой период времени будет продолжаться трафаретная череда событий, или топор уже прислонён к корню дерева. И в голове назревает вопрос о последних святых. Где они, сколько их осталось? Благодаря чьим молитвам всё ещё жив этот грешный мир?
Тема эта актуальна для многих религий. Ещё первенцы Авраама, то есть евреи и арабы, выдвинули предположение о том, что в мире живёт небольшое число людей, благочестие которых помогает оправдать его бытие. Эта мысль близка и христианам, которые тоже осознают, что существует разница между пригоршней золота и вагоном навоза. Молитвы и слова признательности одного человека могут быть выслушаны Господом намного участливее, чем нестройный хор из голосов тысяч других людей.
Обратим внимание ещё и на то, что в повседневной жизни один олигарх, как водится, вкушает блага, чрезмерные даже для нескольких сотен простых людей. Его запонки на рукавах сорочки, коробка с сигарами или мундштук могут стоить, по мнению многих, фантастическую сумму денег. Подобно Кинг-Конгу, толстосум взбирается на вершину небоскрёба, чтобы в кичливом одиночестве понаблюдать за макушками и плечами обслуживающего персонала.
Со святыми же всё происходит наоборот. Небоскрёб переворачивается, и праведник оказывается придавленным всей массой сооружения, в довесок с сидящими на нём «обычными» людьми, чьи удобства оплачены его мучениями. Богатые, по укоренившейся традиции, крайне редко задумываются о неимущих. Но и греховодники, независимо от благосостояния, обычно не думают о праведных и благочестивых, хотя по их молитвам продолжают безбедно жить.
Несколько деревень целый год могут работать на помещика, который вместе с собутыльниками всего за сутки пиршества прокутит результаты этого труда. Всем это давно известно. Но эти же деревни могут жить благодаря молитвам единственного праведника, почитаемого всеми за дурачка. Любой посёлок городского типа может преспокойно спать, пока в нём звучат чьи-то молитвы (чаще всего – самого неприметного жителя). Именно эта поразительная зависимость множества людей от малого их количества не присутствует в будничных размышлениях.
Так кому всё же мы обязаны тем, что живы и сравнительно здоровы? Этот вопрос не давал покоя таким столпам русской литературы, как Гоголь и Достоевский. Ответ на него привычнее всего можно попытаться найти, сконцентрировав свой взгляд на священниках и монахах. Это справедливо, ведь для того они и призваны. Но быть беде, если они сами заявят: «Да, мы именно те, кто вам нужен, других можете не искать». Подобное привлечение к себе внимания уже является признаком внутреннего крушения.
Нет, это человеку, появившемуся из тёмного мирского водоворота, присуще искать лучи света в священниках. Самому же священнику нелишне будет знать, что некая мама, живущая на четвёртом этаже старенькой «хрущёвки», угомонив на ночь своих детей, молится проникновеннее, проще и чище, чем многие монахи в своих кельях. Есть мученики, без ропота сохраняющие веру. Видимо, их молитвы очень сильны. Есть люди, честно исполняющие свой долг – воинский, врачебный, сыновний.
Молиться они могут не столь часто, как священнослужители, но если попросят чего-нибудь у Господа, то отказа не получат. Настоящий святой понятия не имеет о своей святости, и кротость не станет называть себя кротостью. Но мыслить в этом направлении необходимо. Ведь среди нас есть немалое число людей, которых очень хорошо слышит Бог, одних – за непосредственность, других – за самопожертвование, третьих – за перенесённые скорби.
Лесков искал святых и среди сумасбродов, и среди священнослужителей. Достоевский нашёл Оптинских старцев. Гоголь перегорел в поисках идеала. Но все они набрели на скромную праведность, спрятанную ещё и среди простого народа. Об этой изысканной красоте писали Бунин, Тургенев и Солженицын. Русский народ любит правду и желает её не только для себя, но и для всего мира. Сие говорит о том, что мы принадлежим к наследникам семени Авраама.
Кротость не признаёт себя кроткой. И мы святых не замечаем, не разыскиваем. Зато сатана их знает. Он не видит их, но ощущает, подобно тому, как Баба-Яга на расстоянии чуяла русский дух. Он не вступает со святыми в откровенную борьбу, но опутывает их паутиной разной толщины, чтобы с течением времени повалить и придушить. Это скрытое столкновение не прекращается за занавесом мировых театральных подмостков, на которых выделывают коленца экономика, политика и массовая культура. И сегодняшний праведник, склоняясь перед Господом, понижает ставки: «Двадцать? Пятнадцать? Десять? Пять?»
